Я погиб при Ити-но-Тани, И мне было семнадцать лет. (с) Ацумори
Вы называли нас ветром бессмертных богов...
(с) JAM
(с) JAM
Они нашли мальчика сумрачным вечером на окраине деревни. Дул пронзительный холодный ветер, ребенок отчетливо замерз, губы его посинели, он сидел, сжавшись, у корней дерева, и смотрел в пустоту бессмысленными глазами.
Сердобольная женщина, вдова, которая его нашла, не могла позволить себе еще один лишний рот, но и бросить мальчика было слишком. Завернув продрогшего ребенка в шаль, она потащила его в деревню. Ноги мальчика были как будто ватными, передвигал он их с трудом. По дороге женщина говорила с ним, пыталась узнать, кто он и что с ним случилась, но не добилась даже его имени – он только стучал зубами, а губы его дрожали, как будто вот-вот заплачет, но глаза оставались сухими.
Ребенок остался в деревне, конечно. Растили всей деревней, хотя приемными родителями, как положено, были двое – сестра той женщины, которая нашла его, и ее муж.
В мальчике души не чаяли. Баловали. Развлекали. Таскали гостинцы со всей деревни. Его немолодая приемная мать, которой Бог не дал своих детишек, нарадоваться не могла на приемыша. Как будто в шутку, но часто-часто моргая, называла мальчика Божьим ребенком.
Мальчишка рос странным. Характер у него был – под стать глазам, светло-голубым, как будто выцветшим. Деревенские дети, в отличие от взрослых, не были от мальчика в восторге. Не задирали его, но и близко не подходили. «Блаженный он какой-то» - шептались издали. Смотрели настороженно.
Приемыш как будто не замечал их. Как будто ему – в отличие от всех остальных детей – не нужны были друзья. Общался все больше со взрослыми, но и то – молчаливо, как-то, общался. Подходил, бывало, к матери, садился на коленки и отворачивался к окну. И сидел так долго, а она гладила его по голове.
Но улыбался он часто, и за каждый подарок или услугу – благодарил. Странный – да, но милый мальчик, думали о нем в деревне.
И только дети, как будто маленькие провидцы, шептались по углам, не подходя близко.
А однажды ребенок пропал.
Его приемная мать хваталась за нездоровое свое сердце, стоя на пороге дома и вглядываясь в темноту, а потом, не выдержав, пошла наружу.
Никогда еще так не было. Мальчик всегда возвращался до темноты. Он еще слишком маленький, чтобы гулять где-нибудь с друзьями так поздно, да и нет у него друзей.
Муж уехал в город, продать, что Бог послал лишнего, и, может, купить жене и сыну что-нибудь. Уехал с ночевкой, и удержать женщину было некому.
Окна домов почти все были темными – почти все легли спать. Женщина растерянно огляделась, еле удерживаясь, чтобы не заголосить тонким от природы голосом. Гудел ветер между домами, сильный и северный. Почти такой же, какой был в ту ночь, когда сестра привела ей худого мальчонку с огромными и пустыми глазами.
Обойдя деревню, женщина остановилась у околицы, согнувшись впополам и прижав руку к сердцу. Ветер выл здесь особенно яростно. А что если – волки? Или разбойник какой-нибудь унес ее сыночка? В глазах женщины вскипели слезы, сбегая по щекам. Ветер трепал поседевшие уже волосы, выбивавшиеся из-под платка.
И ветру вторил тихий, поначалу незаметный голос, как будто тоненькое завывание. Не волчий, не звериный вообще – человеческий голос. Выло впереди и чуть справа, из-за редеющих деревьев опушки, и женщина похолодела.
Там было пепелище. Давно, когда она была еще совсем девчонкой. Сейчас-то, наверное, заросло уже свежей травой, но деревенские все равно туда не ходили.
Дурное место, дурная слава. Говорили, как будто призраки там ходят.
Над городом тогда кипела война. До деревушки неприятель не дошел, но страшно было всем. И памятью об этом страшном времени осталось пепелище на опушке, там, куда рухнул вражеский самолет.
Тонкий вой не утихал, и женщина еле удерживалась, чтобы самой не завыть, но страх за сына оказался сильнее.
Спотыкаясь в темноте на неровной земле, она пробиралась к старому пепелищу.
Когда пришла – из-за облаков уже выгнало луну, и видна проплешина была как на ладони. Действительно – и травы есть, и кусты, и даже пара березок растет.
А посреди проплешины – заросший остов чего-то огромного. И рядом – ее мальчишка, худенький, продрогший, на коленях. И никаких призраков.
Это он так тихонько воет, что материнское больное сердце сжимается. И ветер треплет его светлые волосы и легкую рубашечку.
- Ветер, мама… - тоскливо говорит он, не оборачиваясь, - Ветер, мама, зовет.
И от этого голоса, неживого-немертвого, у женщины мурашки по коже.
Похороны женщины были, конечно, небогатыми, но искренними. Вернувшийся из города муж, не стесняясь, рыдал на могиле.
А деревенские еще больше утвердились в мысли, что по опушке ходят призраки.
