Я погиб при Ити-но-Тани, И мне было семнадцать лет. (с) Ацумори
Сапоги стерлись, ноги сбиты. Морщась, растираю ступни. Больно. Заедаю ягодами - чуть кислыми, сочными. Честно говоря, не знаю, не ядовитые ли они, да и не важно это. Хотя судя по тому, что вот уже неделю питаюсь только ими и пока жив - не ядовиты.
Не помню, сколько я уже убегаю этим спокойным, размеренным, быстрым шагом. Судя по стертым сапогам - довольно долго. В узелке - остатки какой-то целебной мази да фляга. Да еще лютню зачем-то с собой тащу. Холодно здесь, и сыро, дров для костра не найти, отсырело все, а лютню пустить в костер все равно не могу. Кощунство это.
Когда последний раз видел свое отражение - в речке какой-то встречной - сам себя не узнал. И дело не в заросшем лице, даже не в грязи и оборванной одежде... Раньше я умел смеяться. А теперь глаза холодные, пустые, так и зыркают из-под бровей, самому страшно. И усмешка на лице - как надрез на коре дерева.
Помню, мылся в этой этой речке остервенело, долго, почти сдирая кожу. А вода была холодная, ледяная. Обжигала кожу. Хорошо, тогда можно было еще найти сухие ветки, разжечь костер, обогреться. А то бы слег уже, наверное.
О том, куда и зачем я иду-бегу, стараюсь не задумываться. О том, куда когда-нибудь приду - тоже. Равно как и о том, каким стану. И как умру. Иногда только вспоминаю - как все было раньше, как мы умели смеяться. Как танцевали. Мне до сих пор снятся вперемешку с кошмарами твои танцы, невозможные движения, как ты выгибался, и улыбка на твоем лице. Ведь было же. Когда-то. Все - подернуто дымкой, вызывает тоскливую улыбку и стон.
Я пытался петь - не получилось. Голосовые связки, наверное, отвыкли - вырвался только какой-то сиплый вопль, похожий на крик раненого зверя. Тоскливый крик. А как мы пели! В основном, конечно, ты, а я только подпевал, цеплялся за тебя, купался в твоих глазах, ловил тебя за рукав, просил помочь, поставить руки... Это ведь ты учил меня играть на лютне. Теперь я уже не умею, но зачем-то тащу ее с собой.
Ты не гнал меня. Помню, я даже удивлялся этому. Считал себя совершенно бесполезным и, по сути, таким и был. А ты растрепывал мои волосы, смеялся моим нелепым шуткам, заботился, согревал своим теплом, отогревал замерзшие руки, отпаивал, когда я сдуру провалился под лед...
Ты не гнал меня.
Нас как-то очень мягко и ненавязчиво развела война. Я не знаю, жив ли ты.
Все проходит, я это уже понял, тысячу раз понял. Прошла и та, счастливая пора, и ты прошел мимо - не оглянулся, на тебе ведь столько всего, столько...
Надеюсь, ты вспоминаешь иногда меня, мой смех. Надеюсь, ты вспоминаешь наши песни и пляски. Надеюсь, ты вспоминаешь робкие пальцы, цепляющиеся за твой рукав, и уроки игры на лютне.
А, может быть, ты живешь, просто живешь - кем-то другим, другими, многими, это только для меня осталась память о былых, счастливых днях, уж лучше она, чем тоскливый серый лес, пропахший сыростью...
Только если ты все-таки вспоминаешь - вспоминай мой смех. И не думай о том, чем я стал.
Не помню, сколько я уже убегаю этим спокойным, размеренным, быстрым шагом. Судя по стертым сапогам - довольно долго. В узелке - остатки какой-то целебной мази да фляга. Да еще лютню зачем-то с собой тащу. Холодно здесь, и сыро, дров для костра не найти, отсырело все, а лютню пустить в костер все равно не могу. Кощунство это.
Когда последний раз видел свое отражение - в речке какой-то встречной - сам себя не узнал. И дело не в заросшем лице, даже не в грязи и оборванной одежде... Раньше я умел смеяться. А теперь глаза холодные, пустые, так и зыркают из-под бровей, самому страшно. И усмешка на лице - как надрез на коре дерева.
Помню, мылся в этой этой речке остервенело, долго, почти сдирая кожу. А вода была холодная, ледяная. Обжигала кожу. Хорошо, тогда можно было еще найти сухие ветки, разжечь костер, обогреться. А то бы слег уже, наверное.
О том, куда и зачем я иду-бегу, стараюсь не задумываться. О том, куда когда-нибудь приду - тоже. Равно как и о том, каким стану. И как умру. Иногда только вспоминаю - как все было раньше, как мы умели смеяться. Как танцевали. Мне до сих пор снятся вперемешку с кошмарами твои танцы, невозможные движения, как ты выгибался, и улыбка на твоем лице. Ведь было же. Когда-то. Все - подернуто дымкой, вызывает тоскливую улыбку и стон.
Я пытался петь - не получилось. Голосовые связки, наверное, отвыкли - вырвался только какой-то сиплый вопль, похожий на крик раненого зверя. Тоскливый крик. А как мы пели! В основном, конечно, ты, а я только подпевал, цеплялся за тебя, купался в твоих глазах, ловил тебя за рукав, просил помочь, поставить руки... Это ведь ты учил меня играть на лютне. Теперь я уже не умею, но зачем-то тащу ее с собой.
Ты не гнал меня. Помню, я даже удивлялся этому. Считал себя совершенно бесполезным и, по сути, таким и был. А ты растрепывал мои волосы, смеялся моим нелепым шуткам, заботился, согревал своим теплом, отогревал замерзшие руки, отпаивал, когда я сдуру провалился под лед...
Ты не гнал меня.
Нас как-то очень мягко и ненавязчиво развела война. Я не знаю, жив ли ты.
Все проходит, я это уже понял, тысячу раз понял. Прошла и та, счастливая пора, и ты прошел мимо - не оглянулся, на тебе ведь столько всего, столько...
Надеюсь, ты вспоминаешь иногда меня, мой смех. Надеюсь, ты вспоминаешь наши песни и пляски. Надеюсь, ты вспоминаешь робкие пальцы, цепляющиеся за твой рукав, и уроки игры на лютне.
А, может быть, ты живешь, просто живешь - кем-то другим, другими, многими, это только для меня осталась память о былых, счастливых днях, уж лучше она, чем тоскливый серый лес, пропахший сыростью...
Только если ты все-таки вспоминаешь - вспоминай мой смех. И не думай о том, чем я стал.